Ясельда в нескольких местах размыла дорогу, ведущую к мосту, и притом весьма основательно. По дружной весне после снежной зимы, которая уже много лет обходила стороной наши полесские края, река никак не хотела втискиваться в междусвайные пролеты и, как молодая лошадка, норовисто искала себе дорогу повольготнее. Глубокие промоины были уже основательно засыпаны свежей многотонной щебенкой, вода вирила поверх ее и ласкала колеса «Нивы».

– Знаешь, а с неделю назад и не проехали бы. Разве что на тракторе.

Петр Яромчик, председатель местного сельхозкооператива «Ставокский», аккуратно вел машину, высматривая места, где понадежнее.

– У меня посевная на здешних полях, яровой ячмень. Как в народе говорят, бросил в грязь, будешь князь.

Энергичный крепыш, каким я знал его не один год, выглядел несколько подуставшим. Посевная выматывала. А с его характером, когда всюду самому хочется успеть, посмотреть, проконтролировать, можно было понять, сколько сил все это стоило. Но я ни разу не слышал от него хотя бы намека на такую нелегкую председательскую долю. На стандартный вопрос: «Как жизнь?» отвечал шуткой: «Мой батько говорил, если впрягся, так вези».

До нынешней должности после окончания института Петр Николаевич поработал экономистом на одном из пинских предприятий. Затем его сагитировали в райисполком на должность ведущего специалиста. Потом неожиданно предложили возглавить СПК в родных местах – Ласицке, где бывший руководитель после тридцати лет непрестанного труда ушел на пенсию. Тяжелое, непростое время. Но устоял, вышел на приличные показатели, ибо не хотел спасовать перед земляками. А затем сменил также ушедшего на пенсию председателя здешнего «Ставокского». И на новом месте укрупнился еще одним отсталым хозяйством с его долгами и многими минусами, и воз оказался очень нелегким.

х х х

…Уже за рекой мы нагнали старую женщину. Она, опираясь на палку, брела по обочине. В руках пестрый целлофановый пакет, видимо, с какой-то покупкой.
– Подвезем.
Яромчик остановил машину, спешно вылез из кабины.
– Садись, мать. Куда, далеко?
Меня всегда поражало его умение сразу переходить с собеседником на «ты», при этом все обстояло настолько доверительно, что иначе и быть не могло, и разговаривавшие воспринимались как давние хорошие знакомые.
– Да вот, до Твердовки.
– Это как же, мать, прошла через такую воду?
– Да вот надо было пройти, так и прошла.

Он передал мне ее пакет, сам помог сесть в кабину.
– Спасибо, сынок. Ох и наморилась, а еще только половина дороги, думала, не докляпаю. Машин-то попутных нет.
В пакете виднелись бохан черного хлеба, батон.
– Не за хлебом ли? – поинтересовался я.
– Да чего за хлебом переться в самые Мерчицы. Хлеб нам, слава Богу, и все остальное привозят почти под самую хату. Не обижает власть стариков. Причина у меня имелась, а хлеб, это так, особняком.

Усевшись поудобнее, она тяжело вздохнула, проговорила:
– Причина… Не приведи Бог кому такую причину. К участковому ездила. Сынок у меня в Мерчицах набедокурил. Приблудился там к какой-то молодице и мается. Такой тракторист хороший был, не нарадоваться, да вот спился. Ночами не сплю, молюсь за него, может, наберется ума-разума, – она доверительно наклонилась к Яромчику. – Сейчас ведь в колхозе трактористы нужны или нет?
– Еще как нужны, мать!
– И я так думаю. Столько лет дояркой отработала… Люди до сих пор помнят, привечают, вот и вы мимо не проехали. Он же у меня не пил, а как с женой не заладилось, так и пошло все вкривь да вкось. Страшная беда мне на старость, страшная. А тут еще и со своей сожительницей поцапался, будь оно неладно… Боюсь, как бы до суда не дошло.

Твердовка чернела асфальтом центральной улицы, по другим пошла трава.
– Мать, как к дому подъехать?
– Так прямо. Вон тот, с голубыми окнами.
Яромчик помог ей выйти из машины, я подал пакет с хлебом.
– От, повезло мне, повезло, а то ведь и обедать пришлось бы при дороге, автобус только вечером, – и она припала к груди Петра Николаевича, – спасибо, сынок!

На заборе усадьбы висело с десяток разномастных горшков, глечиков. Чем-то далеким повеяло вдруг от них. Заметив мой взгляд, женщина кивнула головой:
– Как соседи говорят, осталось лишь знамя, хозяйства уже не держу, а горшки вот… Да какая же печь без горшка?
– А сейчас их модно иметь на заборе, – улыбнулся Яромчик.
– Оно так, кому мода, а кому и молодость. Вон какая улица была, – она провела рукой вокруг, – как песня, а теперь «ау» в одну сторону, «ау» – в другую… Еще раз спасибо вам, люди добрые.

х х х

По дороге на поле Яромчик спросил:
– Свой-то горшок не разбил?
– Да нет, к нему еще из материнского наследства прибавилось, да от тещи.

Горшок, о котором он вспомнил, я приобрел случайно. Несколько лет назад, еще в Ласицке, такой же ранней весной мы с Петром Николаевичем ездили смотреть поле с озимой пшеницей. Была она чудо как хороша. Высеяли ее приобретенным по лизингу «Джон Диром»: поле походило на огромный стол с зеленой скатертью. Одно огорчало: в некоторых местах оно оказалось все в бугорках, словно черной оспой побито.
– Вот наворотили, так наворотили, – вздохнул Яромчик, – испоганили такой кусок, будь они неладны.

Это о полевых крысах, здоровенных «пацуках». В далекие шестидесятые годы шкурки щуров, как мы их называли, были основным заработком для сельской пацанвы. Ранней весной и поздней осенью, брякая железными крысоловками, которые с избытком продавались в сельмаге, мы лазили по колхозным полям в поисках места обитания этих грызунов. Собаки объедались тушками, а высушенные шкурки в неограниченном количестве забирали приезжавшие заготовители вторсырья. У нас всегда звякала в карманах мелочь. А иногда и покрупнее.
– Сейчас их ведь никто не ловит, – он покачал головой, – ни за какие деньги, не те интересы, да и жизнь совсем иная.

У сельмага стоял воз с высокими драбами. Сквозь солому блестели глазурью горшки самых разных калибров. Сверху наброшено домотканое покрывало.
– Горшечник, – сказал Яромчик. – Из Городной они заезжают. Что-то покупателей не видно, а так всегда народ толпится.
– Останови-ка! – попросил я.

Увидя, что машина притормозила, гончар быстренько ретировался за магазин. Пришлось подождать, пока он определялся – выходить или не выходить. Скорее всего, и не вышел бы, не окликни его Яромчик:
– Дядько, не бойся, свои!

Только после этого мужик подошел к возу:
– Свои не свои, а начальников развелось, шагу не знаешь куда ступить. Нарвешься на которого, впаяет так, что коню и на сено не останется. Горшка не слепит, а на штраф некоторые очень даже способны. А вы кто, покупатели или говоруны?
– Покупатели, – успокоил я горшечника.
– Тогда выбирай, товар что надо. Завези такой в Москву или куда в Европу, вмиг разобрали бы, сейчас на горшки бум.
– Так что не везете?
– Я торговать не очень-то мастак. Объявись какой перекупщик, все бы оптом отдал, а так вози, как мои деды-прадеды возили. Купят не купят, да еще на дурака нарвешься, поизгаляется, – он отбросил покрывало. – Так какой тебе понравился? Этот? Хороший, а может, вот этот, или такой? Бери несколько! Печи нет? В микроволновке обживутся.Товар!

У меня разбежались глаза от обилия выбора. Как в те, далекие пятидесятые, когда гончары приезжали желанными гостями в каждое село, и их изделия были главными в любой хате. Обычно перед Святой Пасхой над нашим Лунином взлетал их призывный клич: «Бабы, горшки! Бабы, горшки!!!». Женщины, побросав работу, спешили на зов. Детвора следом. Бабушка Наталка мне, шестилетке, говорила: «Будешь со мной пасти коров, куплю тебе горшок для сладкой каши». В один из таких дней она выполнила обещание. Сколько радости было, когда она упаковала горшочек с кашей в газетный лист, чтобы каша быстро не остыла, и навязала мне за плечи. И день казался не таким длинным. И коровы слушались каждого окрика. И вкус каши запомнился на всю жизнь.

После горшечников в деревне появлялся с большим мотком мягкой проволоки оплетальщик. Без оплетки горшки в печь почти не ставились: посуда нежная, и пользуется спросом.
– Оплетаем, оплетаем… – Старый худой еврей с тонкими ловкими пальцами приезжал из Пинска. Казалось, что проволока сама сгибалась и разгибалась, завивалась вокруг горшка красивым прочным узором. За его работой можно было наблюдать часами. При этом он постоянно напевал какую-то песню, тихую и скорбную. Мужики говорили: «Один и выжил». И было ясно, что разговор шел о войне.

х х х

Спустя годы кашу из горшка мне довелось пробовать на кулинарном празднике, или, как ныне принято говорить, фэсте, «Мотальскія прысмакі». И притом не единожды. Не каша, чудо! И сам горшок, еще державший тепло печи, и дородная красавица-хозяйка, приглашавшая отведать из него, возвели этот подкопченный пламенем горшок в отменный символ нашего хлебосольства.

Горшки, глечики, жбаны, макитры, миски представлены на многих картинах художника Янки Романовича, обосновавшегося в Мотоле. Пожалуй, одного из самых талантливых на сегодняшний день среди молодых, с чьим искусством, судя по географии выставок, все шире и активнее знакомится Европа. Изделия старых гончаров на его полотнах – не просто модный атрибут, ностальгия или дань прошлому. Они – яркий штрих к нашему характеру, хлебосольству, к нашему образу жизни, штрих, без которого это самое прошлое представить невозможно.

И то, что в той же Городной, столинской деревне, можно сказать, прародительнице полесского горшка, этот самый горшок стал символом в гончарном искусстве, а в Мотоле – символом кулинарного мастерства, вполне понятно, просто и ясно. А сколько песен, частушек, былин, сказаний, побасенок связал народ с горшком – бездна! О неумехе или лодыре и вовсе говорили: «Черепок». Недавно в одной из деревень услышал и такое: «А чего об этом Иване баять, он же пустой, как выеденный горшок».

х х х

Широкую черную карту земли между мелиоративными каналами, грузно покачиваясь на спаренных колесах, красиво разрисовывал сеялкой мощный «Беларус».
– Прекрасное поле.
– Поле полем, – довольно улыбнулся Яромчик, – а вот люди на нем работают очень хорошие. Тракторист с семьей перебрался сюда из Украины. Получил вид на жительство, обеспечили его жильем. Труженик, каких поискать. Шофер, тоже славный специалист, приехал из Сибири, вернулся на родину предков… Многие местные из того же разряда. Думаю, ячмень здесь вырастет. Перловку любишь? На сальце,
с фасолькой, морковкой… То-то!
– Останется только в горшок заправить да в печь поставить…
– Да, как та женщина из Твердовки о знамени сказала? Вот-вот, не потерять бы его. – Яромчик вдруг энергично ударил ладонями. – Да ни в жизнь не потеряем!

Николай ЕЛЕНЕВСКИЙ